Чайки, одна из которых уже села неподалеку от клетки, волновали попугая гораздо больше. Он хорошо разглядел огромный желтый клюв с красным пятном на конце, словно там застыла капля крови какой-нибудь невинной жертвы. Но вдруг рядом с клеткой притормозили две пары тяжелых черных ботинок. Над ботинками возвышались черные брюки, а над брюками желтели жилеты ярко-лимонного цвета – любимого цвета попугая.
– Что за дела? – сказали первые брюки, поуже. – Кто-то, похоже, оставил клетку с попугаем прямо на мосту.
– Постой, – пробурчали вторые брюки, пошире. – А вдруг это взрывное устройство?
– Какое взрывное устройство? – возразил первый полицейский. – Клетка насквозь просматривается, и дно тонкое, ничего там не спрячешь.
– Ну так давай тогда, рискни. Возьми клетку и отнеси в безопасное место, – полушутя-полусерьезно толкнул напарника в бок второй защитник британского порядка.
Инструкции по обращению с предметами, оставленными без присмотра, подробно описывали, что делать в случае обнаружения бесхозных сумок, коробок, чемоданов, но ничего не говорили о клетках с попугаями.
Вокруг полицейских начала собираться толпа зевак. Попугай с интересом рассматривал всех, особенно полицейских, увешанных рациями, дубинками и наручниками.
Констебль Лулу (с ударением на первом «у» – он был родом из тихоокеанской республики Вануату) вздохнул, шагнул вперед и приподнял клетку:
– У меня такой же попугай когда-то был. Зеленый длиннохвостый, с красной короной на голове. Новозеландский какарик. Потом я переехал в Лондон, и попугая пришлось оставить у родственников в Меланезии.
Попугай и Лулу посмотрели друг другу в глаза.
– Чарли. Его звали Чарли, – добавил Лулу.
– Ну вот и отлично, – обрадовался его напарник, который уже опаздывал на ланч. – Значит, ты знаешь, как с ним обращаться. Пошли отнесем Чарли в отделение.
Так попугай оказался в распоряжении констебля Лулу и поселился в его однокомнатной холостяцкой квартире на станции метро «Слон и Замок». Он прожил там еще пятнадцать лет (Лулу так и не женился), а потом мирно скончался от старости. Умирая, он вспомнил, что однажды видел над своей головой яркое солнце, голубое небо, а вокруг – реку, чаек и толпу улыбающихся людей.
Глава 2
Глава 2
Победительница4
Фей Фей (или, как называли ее западные друзья, Афина, что совершенно не шло к ее миловидному восточному лицу) встала непривычно рано. Обычно на работу ей было к двенадцати: она работала кассиром в супермаркете с надеждой на повышение до младшего ассистента менеджера. Глупая была надежда, подумала Фей Фей, проснувшись. Надеются на что-то хорошее, а ассистент менеджера в заунывном «Теско» – благо весьма сомнительное. Когда работаешь кассиром, можно хотя бы иметь гибкий график: она всегда выбирала поздние смены, с полудня до восьми вечера, и наслаждалась ленью по утрам. Зарплаты хватало на одежду из «Примарка», встречи с друзьями в недорогих барах и даже – один раз в год – неделю отдыха на Майорке.
На всю эту роскошь зарплаты кассира не хватило бы, если бы Фей Фей снимала какую-нибудь комнатенку на самой окраине Лондона, деля крышу, кухню и ванную с пятью такими же неприкаянными, но снимать жилплощадь ей не приходилось. После гибели старшего брата в аварии («Не буду об этом вспоминать хотя бы сегодня утром», – подумала Фей Фей) она решила остаться жить с убитыми горем родителями. Дочернее великодушие не замедлило обернуться ей боком. Немного придя в себя после гибели сына (или, возможно, «заморозив» инстинктивно часть своего сознания), родители Фей Фей переложили свои амбиции на уцелевшего ребенка и принялись попрекать ее при каждой встрече на кухне – к ней в спальню они не поднимались – отсутствием честолюбия.
– Мы приехали в эту страну ни с чем, даже языка не знали! – покрикивал отец семейства Куонг Ханг. – Смогли открыть ресторан, работали там с утра и до поздней ночи, чтобы тебя с братом на ноги поставить, у всех наших друзей из Гонконга дети уже врачи, инженеры, на худой конец бухгалтеры. А ты? В память о брате могла бы поднатужиться! Он бы мог стать известным пианистом, выступать сейчас в Королевском Альберт-холле…
На несколько секунд мистер Ханг замолкал, замечтавшись о будущем сына, несостоявшемся, а потому – бесспорно блестящем. Очнувшись, он устало добавлял:
– Хоть на курсы какие-нибудь пошла бы, бухгалтером стала. А то на кассе сидишь, семью позоришь.
Фей Фей поначалу хотелось ответить не менее резко: что родительскую вонючую забегаловку она в кошмарных снах видит, насиделась там у прилавка в детстве, и что врачом-терапевтом в Англии каждый бомж может стать, парацетамол старухам выписывать, а на хирурга готовиться ни у кого из ее друзей не хватило ни денег, ни терпения. Иногда ей хотелось еще прокричать сквозь слезы, прямо в лицо отцу: разве семья опозорилась не тогда, когда братец пьяным за руль сел и угробил себя – так, что тело опознали только после медэкспертизы? Однако в последний момент она вдыхала, выдыхала и уходила к себе. К чему со стариками спорить? А злости на их несправедливые упреки (а может, отчасти справедливые? – грызло у нее в сознании) не накипало достаточно, чтобы вылить ее в словах. «Отсутствие амбиций – неизбежный спутник мягкотелости», – мысленно подытоживала Фей Фей уже у себя в спальне, надевая наушники и погружаясь в музыку азиатских бой-бэндов – единственный источник китайского, который ее не раздражал.
Фей Фей спустилась на нижний этаж, прошла на кухню, насыпала в пиалу овсяных хлопьев, залила молоком и начала неохотно есть. Завтракать рано утром, как и все совы, она не любила, но сделала над собой усилие: неизвестно, сколько продлится это собеседование, может быть, ее вообще попросят остаться на целый день. Невольно вспомнился брат, для не китайцев – Эндрю, для своих – Чун Хоу. Он любил вставать рано, шумно собирался в свой музыкальный колледж, хлопал дверями, отчего у него с Фей Фей происходили постоянные стычки. Однажды уставшая просыпаться ни свет ни заря Фей Фей не вытерпела и подлила в корни дерева бонсай, принадлежавшего Эндрю, перекись водорода. Она рассчитывала, что раствор обожжет корневую систему и карликовое дерево зачахнет, а оно, наоборот, вдруг пустило новые листья после долгого отсутствия каких-либо признаков роста. Эндрю долго ходил радостный, всем рассказывал, как его любят растения, и Фей Фей тогда начала думать, как отомстить ему наверняка. А потом он погиб…
«Блин, я же настроилась не вспоминать о нем сегодня!» Фей Фей тряхнула хвостом длинных черных прямых, как бамбуковые стебли, волос. Но не вспоминать об Эндрю на кухне было невозможно: холодильник пестрел выцветшими фотографиями его и Фей Фей. Несмотря на то, что со времени его гибели прошло два года, убирать их с глаз долой скорбящие родители, конечно же, не собирались. Кстати, его китайским именем, Чун Хоу, Эндрю никто не называл, кроме родственников в Гонконге. Даже родителям он виделся западным мальчиком, эдаким европейским принцем, призванным свыше для выполнения великой таинственной миссии.
Как и его сестра, Эндрю рос тихим кухмистерским ребенком, помогал чистить овощи, лущить креветок, принимать заказы по телефону. Таких, как он и Фей Фей, называли в Великобритании takeaway kids5: в восьмидесятые целое поколение детей выросло в ресторанах еды на вынос, открытых иммигрантами из Азии. Поначалу на звонки отвечал мистер Ханг-старший, но англичане не понимали его акцента, и на помощь всё чаще стал приходить Эндрю, в чьей английской речи начинали проскальзывать неожиданные аристократические нотки. Вероятно, сказывалось его пристрастие к экранизациям викторианских романов на Би-би-си. Фей Фей иногда казалось, что он не погиб, а просто родился по ошибке в семье иммигрантов. Потом эту ошибку исправили, и после аварии отправили его по назначению, в эпоху королевы Виктории. Даосизм, реинкарнация – Эндрю бы такое понравилось, подумала
